среда, 17 апреля 2019
Откуда в мире столько зла? Ведь каждый в детстве верил в чудо.
Голос профессора звучал где-то далеко почти на грани сна и яви. От усталости я уже не понимала её слов, мыслью растворившись в дрожащем воздухе и тёплом свечении камня набережной, вслушиваясь лишь в смену интонаций, как если бы это была музыка или таинственное заклинание. Молодость во мне взяла своё: хотелось пробежать вперёд и станцевать что-то совершенно незатейливое, дотронуться кончиками пальцев до листвы, погладить шершавую кору — объять своим восхищением мир, не стесняясь своего глуповатого вида. Выйдя на мост, что как будто утонул в золоте садящегося солнца, я ощутила, как осень, которую впервые встречу вне дома, подкралась ко мне из-за спины и поцеловала; на губах грустно расцвёл запах маминого яблочного пирога, а плечи обволокло приятное и в то же время тянущее ожидание бремени шерстяного пледа.
Мы прошли несколько шагов в глубоком молчании, причину которого я в первый момент не могла понять, пока не посмотрела в ту сторону, куда был направлен взгляд профессора.
Я увидела Его. Его обожжённого и ощетинившегося лесами, лежащего на Сене среди лучей пылающего солнца угольком в пламени уходящего лета. Тяжёлая боль сдавила грудь, вытянув из состояния сладостной и расслабленной неги, заставив остановиться. Профессор тоже замедлила свой шаг и опёрлась на ограду моста, любуясь видом. Осознание того, что эта маленькая женщина, стоящая сейчас передо мною, читавшая пару часов назад мне самую прекрасную лекцию в моей жизни и делившаяся со мною удивительными фактами во время нашей прогулки, видела, как Он горел, пришло внезапно.
— Мадам, а вы ведь?.. — Мой дрогнул, я так и не смогла закончить фразу, ощутив, как она из-за своей бестактности вязнет во рту.
Профессор обернулась, посмотрев на меня свои— ми мягкими зелёными глазами, и кивнула. Ничто в её лице не говорило о раздражении, наоборот скорее приглашало к разговору. Я встала подле неё и через плечо твидового пиджака смотрела на собор. В её присутствии стало спокойнее, хотя перед глазами всё ещё стояли образы из старой хроники.
— Так странно смотреть на него сейчас, он выглядит почти также, как на открытках и фильмах начала века. Сколько себя помню он находился в состоянии строительства, а теперь оно как будто почти кончилось.
— Думаю, — профессор улыбнулась, — между вами и средневековым парижанином по крайней мере по отношению к этому зданию очень много общего. Для вас этот собор не нечто данное и вечное, но то, что всегда в процессе роста и становления.
— Вы застали его другим... — Я почувствовала укол обиды и необъяснимой зависти. — Вы были внутри.
— Была. Но не завидуйте мне в этом. Ведь все, кто успел посетить его, в какой-то момент думали, что никогда не увидят его вновь. Как и миллионы тех, кто хотел и мечтал об этой встрече, но не успел.
Её голос был спокоен и полон грусти, и он укорил меня более в моём чувстве, чем если бы профессор меня жестоко отчитала.
— У меня, к сожалению, нет воспоминаний об этом дне...
— Возможно, это к лучшему? Честно, в первый момент, когда я услышала о пожаре, я предположила, что всё обойдётся небольшим возгоранием на кровле. — Она грустно вздохнула, опустив голову. — Но через несколько часов происходящее казалось адским кошмаром, который точно не мог происходить на самом деле. Сколько лет после этого мне снился падающий шпиль... Казалось, что вместе с ним вниз ринулся вся история Франции, и я вместе с ней. Тогда я, ещё студентка, стояла на кухне, еле сдерживая рыдания от ощущения своей собственной беспомощности. Мы все были ничтожны перед этой пожирающей стихией и могли лишь уповать на волю Божью.
— Это ужасно. — Я смотрела с удивлением и горьким сочувствием на это ставшее таким родным лицо, казалось, что сейчас по нему бежали мрачные тени, поднимавшегося в весеннее небо дыма. Того дыма.
— Я эту историю мало кому рассказывала. Знаете, в момент самого большого ужаса во мне внезапно зажёгся свет. Это было сродни тому, как если бы на меня упал луч солнца во время обжигающего дождя. В голове возник мягкий согревающий голос, который сказал: "Ещё не всё потеряно". Я, наверное, в этот момент улыбнулась, как улыбаются тяжело больные утешающим словам их лечащих врачей — снисходительно. Но с каждой минутой это ощущение росло, вытеснив печаль и боль. Сомнение. Я была согрета этим откровением, смотря с надеждой на стены храма и ободряюще на тех, кто всё ещё был объят беспокойством. И вот, смотрите. — Она обернулась ко мне с сияющей улыбкой, хотя видно было, что глаза у неё были полны слёз. — Смотрите, дорогая моя, шпиль! Он снова там.
— Там. — прошептала я, очарованная этим удивительным рассказом и прорезающей небо мощью ажурной фигуры.
— Говорят, что через несколько недель окончательно снимут леса, и зимой он станет вновь доступен для посетителей. — Она утешающе положила руку мне на плечо. — Сходите всем курсом проведать... Собор Парижской Богоматери.
Мы прошли несколько шагов в глубоком молчании, причину которого я в первый момент не могла понять, пока не посмотрела в ту сторону, куда был направлен взгляд профессора.
Я увидела Его. Его обожжённого и ощетинившегося лесами, лежащего на Сене среди лучей пылающего солнца угольком в пламени уходящего лета. Тяжёлая боль сдавила грудь, вытянув из состояния сладостной и расслабленной неги, заставив остановиться. Профессор тоже замедлила свой шаг и опёрлась на ограду моста, любуясь видом. Осознание того, что эта маленькая женщина, стоящая сейчас передо мною, читавшая пару часов назад мне самую прекрасную лекцию в моей жизни и делившаяся со мною удивительными фактами во время нашей прогулки, видела, как Он горел, пришло внезапно.
— Мадам, а вы ведь?.. — Мой дрогнул, я так и не смогла закончить фразу, ощутив, как она из-за своей бестактности вязнет во рту.
Профессор обернулась, посмотрев на меня свои— ми мягкими зелёными глазами, и кивнула. Ничто в её лице не говорило о раздражении, наоборот скорее приглашало к разговору. Я встала подле неё и через плечо твидового пиджака смотрела на собор. В её присутствии стало спокойнее, хотя перед глазами всё ещё стояли образы из старой хроники.
— Так странно смотреть на него сейчас, он выглядит почти также, как на открытках и фильмах начала века. Сколько себя помню он находился в состоянии строительства, а теперь оно как будто почти кончилось.
— Думаю, — профессор улыбнулась, — между вами и средневековым парижанином по крайней мере по отношению к этому зданию очень много общего. Для вас этот собор не нечто данное и вечное, но то, что всегда в процессе роста и становления.
— Вы застали его другим... — Я почувствовала укол обиды и необъяснимой зависти. — Вы были внутри.
— Была. Но не завидуйте мне в этом. Ведь все, кто успел посетить его, в какой-то момент думали, что никогда не увидят его вновь. Как и миллионы тех, кто хотел и мечтал об этой встрече, но не успел.
Её голос был спокоен и полон грусти, и он укорил меня более в моём чувстве, чем если бы профессор меня жестоко отчитала.
— У меня, к сожалению, нет воспоминаний об этом дне...
— Возможно, это к лучшему? Честно, в первый момент, когда я услышала о пожаре, я предположила, что всё обойдётся небольшим возгоранием на кровле. — Она грустно вздохнула, опустив голову. — Но через несколько часов происходящее казалось адским кошмаром, который точно не мог происходить на самом деле. Сколько лет после этого мне снился падающий шпиль... Казалось, что вместе с ним вниз ринулся вся история Франции, и я вместе с ней. Тогда я, ещё студентка, стояла на кухне, еле сдерживая рыдания от ощущения своей собственной беспомощности. Мы все были ничтожны перед этой пожирающей стихией и могли лишь уповать на волю Божью.
— Это ужасно. — Я смотрела с удивлением и горьким сочувствием на это ставшее таким родным лицо, казалось, что сейчас по нему бежали мрачные тени, поднимавшегося в весеннее небо дыма. Того дыма.
— Я эту историю мало кому рассказывала. Знаете, в момент самого большого ужаса во мне внезапно зажёгся свет. Это было сродни тому, как если бы на меня упал луч солнца во время обжигающего дождя. В голове возник мягкий согревающий голос, который сказал: "Ещё не всё потеряно". Я, наверное, в этот момент улыбнулась, как улыбаются тяжело больные утешающим словам их лечащих врачей — снисходительно. Но с каждой минутой это ощущение росло, вытеснив печаль и боль. Сомнение. Я была согрета этим откровением, смотря с надеждой на стены храма и ободряюще на тех, кто всё ещё был объят беспокойством. И вот, смотрите. — Она обернулась ко мне с сияющей улыбкой, хотя видно было, что глаза у неё были полны слёз. — Смотрите, дорогая моя, шпиль! Он снова там.
— Там. — прошептала я, очарованная этим удивительным рассказом и прорезающей небо мощью ажурной фигуры.
— Говорят, что через несколько недель окончательно снимут леса, и зимой он станет вновь доступен для посетителей. — Она утешающе положила руку мне на плечо. — Сходите всем курсом проведать... Собор Парижской Богоматери.
суббота, 05 мая 2018
Откуда в мире столько зла? Ведь каждый в детстве верил в чудо.
«Когда власть начинает говорить о патриотизме, это значит, что кто-то где-то украл». — Эту фразу приписывают М.Е. Салтыкову-Щедрину, хотя эта атрибуция мне кажется недостоверной, содержание возмутительным и я тем более не питаю особенной любви к её предполагаемому автору, но, как это ни странно, она выражает моё восприятие дискурса о добродетели. Странно, потому что я наиболее всего склона к этике как философской дисциплине и, тем не менее, с большим подозрением отношусь к одной из важнейших моральных категорий.
Специфика моей курсовой работы и в принципе моего исторического интереса вынуждает меня практически ежедневно читать тексты, где так или иначе упоминается это слово, которое сначала вызывало улыбку, потому что напоминало мне о революции и моих любимых друзьях, теперь же оно пробуждает лишь своеобразную усталость. А ещё сомнение. Потому что идеолог добродетели XVIII века был Руссо, отношения с которым у меня не сложились изначально. Я не только его считаю не добродетельным (его претензия на абсолютную добродетель может быть сопоставима лишь с его непомерной гордыней) и излишне высокопарным, но даже морально разлагающим: он говорит то, во что нам хотелось бы верить, и играет на чувствах читателя. Он снимает ответственность за зло с индивидуального человека, который по сути своей добр, перекладывая его на третью структуру — культуру!
Можно сколько угодно говорить об изначальной разумности и доброте человека, но, обращаясь к себе, я вижу, что он ни что иное, как кривое дерево, которому необходимы культура, как подпорки для выправления, и Бог для преодоления своей собственной порочности. Человек есть существо, носящее в своей груди как рай, так и ад — склонность как к добру, так и к насилию. Равенство дикаря и аристократа пролегает в жажде крови, последний лишь порою предпочитает более изощрённые формы её добычи, которые могут восприниматься даже как возвышенные. Но порочность второго не сопоставима с порочностью первого, потому что культурный в отличие от некультурного знает, что есть морально, а что — нет.
Слово "добродетель" истрепалось от многочисленного употребления и обагрилось в крови. Я накладываю на него мысленное табу, считая, что лишь человек, которому её недостаёт зачастую приумножает её вокруг себя при помощи повторения. Истинная добродетель, как и истинная любовь к ближнему, по моему мнению, молчалива, деятельна и одета в одежды благовоспитанной скромности.
Специфика моей курсовой работы и в принципе моего исторического интереса вынуждает меня практически ежедневно читать тексты, где так или иначе упоминается это слово, которое сначала вызывало улыбку, потому что напоминало мне о революции и моих любимых друзьях, теперь же оно пробуждает лишь своеобразную усталость. А ещё сомнение. Потому что идеолог добродетели XVIII века был Руссо, отношения с которым у меня не сложились изначально. Я не только его считаю не добродетельным (его претензия на абсолютную добродетель может быть сопоставима лишь с его непомерной гордыней) и излишне высокопарным, но даже морально разлагающим: он говорит то, во что нам хотелось бы верить, и играет на чувствах читателя. Он снимает ответственность за зло с индивидуального человека, который по сути своей добр, перекладывая его на третью структуру — культуру!
Можно сколько угодно говорить об изначальной разумности и доброте человека, но, обращаясь к себе, я вижу, что он ни что иное, как кривое дерево, которому необходимы культура, как подпорки для выправления, и Бог для преодоления своей собственной порочности. Человек есть существо, носящее в своей груди как рай, так и ад — склонность как к добру, так и к насилию. Равенство дикаря и аристократа пролегает в жажде крови, последний лишь порою предпочитает более изощрённые формы её добычи, которые могут восприниматься даже как возвышенные. Но порочность второго не сопоставима с порочностью первого, потому что культурный в отличие от некультурного знает, что есть морально, а что — нет.
Слово "добродетель" истрепалось от многочисленного употребления и обагрилось в крови. Я накладываю на него мысленное табу, считая, что лишь человек, которому её недостаёт зачастую приумножает её вокруг себя при помощи повторения. Истинная добродетель, как и истинная любовь к ближнему, по моему мнению, молчалива, деятельна и одета в одежды благовоспитанной скромности.
среда, 25 апреля 2018
Откуда в мире столько зла? Ведь каждый в детстве верил в чудо.
Недавно я видела девушку, которая с уверенностью говорила об отсутствии необходимости в «церковных догматах», ведь хорошие отношения между людьми могут быть достигнуты благодаря эмпатии. Это было сказано с такой гордостью прогрессиста, словно человеческая способность к сопереживанию была открыта только недавно и теперь является действенным лекарством от всех социальных бед. На первый взгляд утверждение этой девушки довольно спорно, но стоит заметить, что это отнюдь не просто мнение частного лица! Это выражение чувства целого поколения. Если когда-то идея счастья была переоткрыта в XVIII веке, то в XXI мы сделали то же с сочувствием. Эмпатия - новая идея для Европы и мира.
Мир без тепла
Но разве это плохо, что человечество повернулось лицом к чувствам другого? Что теперь «другие» не ад, а источник для саморефлексии? Что у нас появилось основание для нового, возможно, более справедливого общества? Нет! Но насколько все эти ожидания оправданы? Отражают ли наши представления о человеческих способностях реальность или же наше потаённое желание понимания и внимания к нашим чувствам?
Я постыдно склоняюсь ко второму, видя в современном культе эмпатии определённую долю лицемерия: зачастую его сторонники не хотят сами проявлять сочувствие, а занимаются самым настоящим людоедством, если человек не отвечает их представлениям о правильном или является их идеологическим противником. Как можно, например, иметь сильный уровень сочувствия и порицать тех, кому природа отвела его меньше чем тебе? Как можно в таком случае говорить об отсталости и тупости верующих, исповедующих отжившие догматы? Как можно, как можно, как можно... Этот ряд можно продолжать до бесконечности, потому что существует слишком много категорий людей, которые так или иначе выносятся за скобки.
Как культ разума извратил само это понятие, так и культ эмпатии превратил последнюю в абсолютную и ничего не значащую ценность.
Полный отчаяния крик в пустоту
А кто-нибудь задумывался о тех, кому на долю выпало быть слишком чувствительными к чужому горю? Кто не может разграничить уровень сочувствия в зависимости от своей близости к человеку? О, эти прекрасные слушатели, которые понимают с полуслова, мои милые друзья и братья по несчастью, которыми случилось быть слушателями в мире говорящих!
Я могу приоткрыть дверь в этот мир вечного эмпатического стресса, где можно устроить истерику из-за чувства сопричастности солдатам Первой мировой, где невозможность смотреть нормально фильмы, если там есть насилие, где люди вечно вываливают свои проблемы и переживания на тебя. Этот мир, где нет полностью чужого чувства, где губкой стёрта черта как между чужими проблемами, эмоциями и физической болью и твоими, где нет тебя, но есть лишь твои уши, сердце и руки, используемые для решения чужих проблем. Мир, где никто не может полностью тебя понять или верно считать эмоции с твоего лица.
Исповедую ли я культ эмпатии? Нет. Потому что я не строю иллюзий на этот счёт.
Мир без тепла
Но разве это плохо, что человечество повернулось лицом к чувствам другого? Что теперь «другие» не ад, а источник для саморефлексии? Что у нас появилось основание для нового, возможно, более справедливого общества? Нет! Но насколько все эти ожидания оправданы? Отражают ли наши представления о человеческих способностях реальность или же наше потаённое желание понимания и внимания к нашим чувствам?
Я постыдно склоняюсь ко второму, видя в современном культе эмпатии определённую долю лицемерия: зачастую его сторонники не хотят сами проявлять сочувствие, а занимаются самым настоящим людоедством, если человек не отвечает их представлениям о правильном или является их идеологическим противником. Как можно, например, иметь сильный уровень сочувствия и порицать тех, кому природа отвела его меньше чем тебе? Как можно в таком случае говорить об отсталости и тупости верующих, исповедующих отжившие догматы? Как можно, как можно, как можно... Этот ряд можно продолжать до бесконечности, потому что существует слишком много категорий людей, которые так или иначе выносятся за скобки.
Как культ разума извратил само это понятие, так и культ эмпатии превратил последнюю в абсолютную и ничего не значащую ценность.
Полный отчаяния крик в пустоту
А кто-нибудь задумывался о тех, кому на долю выпало быть слишком чувствительными к чужому горю? Кто не может разграничить уровень сочувствия в зависимости от своей близости к человеку? О, эти прекрасные слушатели, которые понимают с полуслова, мои милые друзья и братья по несчастью, которыми случилось быть слушателями в мире говорящих!
Я могу приоткрыть дверь в этот мир вечного эмпатического стресса, где можно устроить истерику из-за чувства сопричастности солдатам Первой мировой, где невозможность смотреть нормально фильмы, если там есть насилие, где люди вечно вываливают свои проблемы и переживания на тебя. Этот мир, где нет полностью чужого чувства, где губкой стёрта черта как между чужими проблемами, эмоциями и физической болью и твоими, где нет тебя, но есть лишь твои уши, сердце и руки, используемые для решения чужих проблем. Мир, где никто не может полностью тебя понять или верно считать эмоции с твоего лица.
Исповедую ли я культ эмпатии? Нет. Потому что я не строю иллюзий на этот счёт.
понедельник, 02 апреля 2018
Откуда в мире столько зла? Ведь каждый в детстве верил в чудо.
Я долго думала какой формат должен быть у моего дневника и в итоге решила, что это будут своеобразные записки о том, что волнует меня и что хотелось бы высказать, но не на большую аудиторию и в виде большого и связного текста. Учитывая специфичность моего характера, я боюсь, что как бы они не превратились в бесконечный гераклитов плач. Плач о человечестве. Упоминание этого греческого философа, верящего, что огонь есть первопричина мира, не случайно. Увы, но первая страница моего дневника будет связана с огнём. И это пламя отнюдь не революционно.
Об этом можно говорить по-разному: кто-то пишет о политическом аспекте, кто-то о коррупционном, кто-то о нравственном. За эти дни я начиталась немало статей и полных возмущения (вполне, возможно, оправданного) твитов. Я и сама включилась в обсуждение, подписав несколько петиций. Однако, меня всё равно больше волнуют ни слова и ни вина, меня интересуют люди, чьи судьбы трагически оборвались или круто изменились из-за огня и дыма.
Терять близкого человека всегда тяжело, особенно, если смерть вырывает его внезапно. Особенно, если он уходит из дома и больше не возвращается. В конце концов, если это маленький ребёнок. Кажется, что вот он здесь: чувствуется ещё тепло его объятий, на столе всё тот же его лёгкий творческий беспорядок, в шкафу висят его вещи. Всё это ждёт. И рядом со всем этим физическая пустота, которую сложно принять, но ещё сложнее первое время... Осознать. Я вряд ли забуду родителей, потерявших трёх своих дочерей и говоривших о них исключительно в настоящем времени. Они показывают вчерашний рисунок-извинение и улыбаются — для них всё ещё живо.
Однажды меня взволновал вопрос об этической природе счастья, пожалуй, он меня волнует и сейчас. Можно ли быть счастливым, если в мире существует столько несправедливостей? Можно ли улыбаться, если где-то кто-то плачет? Можно ли быть беззаботным, если твой брат страдает? Философы были правы, что для всех людей характерно всеобщее стремление к счастью, если не наше собственное, то наших детей; но нас объединяет не счастье, а именно его желание или его недостижимость... Мы все объединены горем, той судорожной скорбью и беспокойством, свидетельствующем об отсутствии защищённости нашего собственного завтра и хрупкости человеческой жизни.
Я не забуду ни старика, что принёс девочкам-односельчанкам цветы и игрушки с потемневшими лапами, ни людей, что пришли на Пушкинскую и стояли в звенящем молчании, ни мальчика, принёсшего игрушку в память друга.
"Ты был хорошим", - сказал он, кладя синюю машинку на стихийный мемориал.
И это правда. Они были хорошими, а мы - недостаточно. Именно поэтому мы здесь, а они - там. Подойдите к родным, обнимите их и скажите как вы их любите, потому что никто не знает, что будет завтра. Ошибочно полагать, что это никогда не поздно сделать.
Горели лампады, молчание звенело и цветы сгорали от холодного дыхания неприютной весны.
Об этом можно говорить по-разному: кто-то пишет о политическом аспекте, кто-то о коррупционном, кто-то о нравственном. За эти дни я начиталась немало статей и полных возмущения (вполне, возможно, оправданного) твитов. Я и сама включилась в обсуждение, подписав несколько петиций. Однако, меня всё равно больше волнуют ни слова и ни вина, меня интересуют люди, чьи судьбы трагически оборвались или круто изменились из-за огня и дыма.
Терять близкого человека всегда тяжело, особенно, если смерть вырывает его внезапно. Особенно, если он уходит из дома и больше не возвращается. В конце концов, если это маленький ребёнок. Кажется, что вот он здесь: чувствуется ещё тепло его объятий, на столе всё тот же его лёгкий творческий беспорядок, в шкафу висят его вещи. Всё это ждёт. И рядом со всем этим физическая пустота, которую сложно принять, но ещё сложнее первое время... Осознать. Я вряд ли забуду родителей, потерявших трёх своих дочерей и говоривших о них исключительно в настоящем времени. Они показывают вчерашний рисунок-извинение и улыбаются — для них всё ещё живо.
Однажды меня взволновал вопрос об этической природе счастья, пожалуй, он меня волнует и сейчас. Можно ли быть счастливым, если в мире существует столько несправедливостей? Можно ли улыбаться, если где-то кто-то плачет? Можно ли быть беззаботным, если твой брат страдает? Философы были правы, что для всех людей характерно всеобщее стремление к счастью, если не наше собственное, то наших детей; но нас объединяет не счастье, а именно его желание или его недостижимость... Мы все объединены горем, той судорожной скорбью и беспокойством, свидетельствующем об отсутствии защищённости нашего собственного завтра и хрупкости человеческой жизни.
Я не забуду ни старика, что принёс девочкам-односельчанкам цветы и игрушки с потемневшими лапами, ни людей, что пришли на Пушкинскую и стояли в звенящем молчании, ни мальчика, принёсшего игрушку в память друга.
"Ты был хорошим", - сказал он, кладя синюю машинку на стихийный мемориал.
И это правда. Они были хорошими, а мы - недостаточно. Именно поэтому мы здесь, а они - там. Подойдите к родным, обнимите их и скажите как вы их любите, потому что никто не знает, что будет завтра. Ошибочно полагать, что это никогда не поздно сделать.
Горели лампады, молчание звенело и цветы сгорали от холодного дыхания неприютной весны.