«Когда власть начинает говорить о патриотизме, это значит, что кто-то где-то украл». — Эту фразу приписывают М.Е. Салтыкову-Щедрину, хотя эта атрибуция мне кажется недостоверной, содержание возмутительным и я тем более не питаю особенной любви к её предполагаемому автору, но, как это ни странно, она выражает моё восприятие дискурса о добродетели. Странно, потому что я наиболее всего склона к этике как философской дисциплине и, тем не менее, с большим подозрением отношусь к одной из важнейших моральных категорий.
Специфика моей курсовой работы и в принципе моего исторического интереса вынуждает меня практически ежедневно читать тексты, где так или иначе упоминается это слово, которое сначала вызывало улыбку, потому что напоминало мне о революции и моих любимых друзьях, теперь же оно пробуждает лишь своеобразную усталость. А ещё сомнение. Потому что идеолог добродетели XVIII века был Руссо, отношения с которым у меня не сложились изначально. Я не только его считаю не добродетельным (его претензия на абсолютную добродетель может быть сопоставима лишь с его непомерной гордыней) и излишне высокопарным, но даже морально разлагающим: он говорит то, во что нам хотелось бы верить, и играет на чувствах читателя. Он снимает ответственность за зло с индивидуального человека, который по сути своей добр, перекладывая его на третью структуру — культуру!
Можно сколько угодно говорить об изначальной разумности и доброте человека, но, обращаясь к себе, я вижу, что он ни что иное, как кривое дерево, которому необходимы культура, как подпорки для выправления, и Бог для преодоления своей собственной порочности. Человек есть существо, носящее в своей груди как рай, так и ад — склонность как к добру, так и к насилию. Равенство дикаря и аристократа пролегает в жажде крови, последний лишь порою предпочитает более изощрённые формы её добычи, которые могут восприниматься даже как возвышенные. Но порочность второго не сопоставима с порочностью первого, потому что культурный в отличие от некультурного знает, что есть морально, а что — нет.
Слово "добродетель" истрепалось от многочисленного употребления и обагрилось в крови. Я накладываю на него мысленное табу, считая, что лишь человек, которому её недостаёт зачастую приумножает её вокруг себя при помощи повторения. Истинная добродетель, как и истинная любовь к ближнему, по моему мнению, молчалива, деятельна и одета в одежды благовоспитанной скромности.